Цирк, цирк, цирк!

Следующие несколько дней моей жизни совсем не стоят того, чтобы останавливаться на них подробнее. Я провела их на вокзале. Мне посчастливилось прибиться к группе бездомных, которых в столице отчего-то называли «клошарами», а конкретно – к одной рыжеволосой мадам, разодетой в дурнопахнущую шубу и замшевые сапожки.
Нельзя сказать, что она была сильно рада моей компании. Но что-то не позволило ей прогнать от себя хромого ребëнка – возможно, остатки чести или тот самый, пресловутый «материнский инстинкт». В первый день она поделилась со мной остатками еды из ближайшей булочной, во второй – укрыла на ночь одним из своих истрёпанных одеял, а на третий – уже порядочно прикипев к своей новой крохотной спутнице – принялась учить меня секретам элитной клошарской жизни. Объяснила, к примеру, как можно вымыться в раковине привокзального туалета, и рассказала, какой сердобольный охранник на ночь пускает в зал ожидания с мягкими креслами, а от какого, наоборот, стоит держаться подальше, если не хочешь «получить сапогом под зад».
На четвёртый день моя так называемая наставница засобиралась по делам куда-то в пригород.
– Поедешь со мной, – заверещала она своим скрипучим, прокуренным голоском, – я научу тебя ездить зайцем! – И принялась воодушевлённо запихивать в дорогую сумку – явно забытую на станции кем-то из пассажиров – свои пожитки.
Нога до сих пор болела, и я боялась, что этот загадочный способ перемещения будет как-то связан с многочисленными прыжками. Но главный секрет «езды зайцем», как оказалось, заключался совсем не в прыжках, а в том, чтобы пользоваться общественным транспортом в особенные часы: ранним утром, когда столичные жители отправляются на работу, или вечером, на закате, когда они возвращаются с работы домой. В эти «заячьи часы», как называла их моя наставница, трамваи ходили настолько полные, что оставалось только дождаться, когда «толстосумы набьются внутрь, точно селёдки в банку», а после – примоститься на трамвайных ступеньках; или в крайнем случае – «присесть трамваю на хвост».
Ехать на ступеньках трамвая было безумно страшно: под ногами с головокружительной скоростью проносилась асфальтовая дорога, колëса звонко гремели по металлическим рельсам, ветер хлестал в лицо… Однако очень скоро моя тревога начала стихать, уступая место беспечному веселью!.. Трамвай катился мимо высоких столичных зданий, верхушки которых краснели в закатных лучах. По тротуарам ходили дамы в красивых платьях, а по дорогам разъезжали разнообразные экипажи с ещë незнакомыми мне названиями: кареты, кабриолеты и фаэтоны… Всë было ново и интересно для девочки из маленькой деревушки! И даже хлëсткий ветер, поначалу испугавший меня своими порывами, теперь казался мне лишь лёгким освежающим ветерком… Правда, временами, вместо свежести, он приносил с собой удушливое амбре моей клошарской наставницы. И если я сама давно успела привыкнуть к нему, то окружающим нас людям явно было не по вкусу такое соседство: они то и дело покашливали и смешно кривили носы.
На каждой остановке мы спускались со ступеней, чтобы пропустить в чрево трамвая новеньких пассажиров. Удивительно, но даже в такой толчее все они страстно желали во что бы то ни стало заплатить кондуктору за проезд.
– Не зря же я называю их толстосумами! – весело скрипела моя пахучая спутница.
Очень скоро новомодная асфальтовая дорога сменилась куда более привычной моему глазу каменной мостовой. Закатные лучи всё выше и выше ползли по крышам, и клошарка то и дело вытягивала из недр своей шубки карманные часы – вероятно, ещё один вокзальный трофей, «подаренный» ей забывчивым пассажиром, – чтобы взглянуть на время. Вряд ли она могла хоть куда-нибудь опоздать – ей просто хотелось покрутить своими «богатствами» перед заносчивыми носами стоящих рядом дам и господ.
Мы давно уже выехали на окраину города, но народу в трамвае не становилось меньше. На очередной остановке я привычно сошла на землю, а подняться назад на ступени уже не смогла – моё место занял упитанный толстосум, похожий не столько на человека, сколько на бочку, обтянутую костюмом и увенчанную коричневым котелком.
Трамвайчик тронулся, и моя наставница истошно заголосила:
– Прыгай ему на хвост! Прыгай ему на хвост!!.
Но я лишь растерянно застыла, совершенно не представляя, как смогу примоститься на этом узком уступке, называемом «трамвайным хвостом».
Трамвай отъезжал всё дальше и дальше… и в конце концов клошарка затихла, разочарованно махнув на меня рукой. Хочется верить, будто она питала надежды, что я смогу самостоятельно вернуться назад к вокзалу. Но вероятнее всего, ей попросту было плевать на мою судьбу.
Меня и саму не очень-то огорчило наше внезапное расставание! Я не испытала ни капли сожаления или грусти, и только страшно перепугалась, поняв, что осталась на незнакомых улицах совершенно одна. Ещë больший ужас навела на меня мысль о том, что за уютным закатом на город неминуемо опустятся сумерки. Сердце отчаянно застучало. Я присела на лавочку, стоящую у остановки, чтобы дать больной ноге немного отдохнуть, и огляделась по сторонам…
В следующее мгновение испуг развеялся, словно и не бывало, – у меня за спиной стояли ворота цирка!
На улице было ещё светло, однако кованая вывеска зазывно светилась десятком электрических лампочек. Со всех сторон на меня глядели радостные афиши – с наездницами и акробатами, русалками и кентаврами, и самыми разными экзотическими зверями! Одна из них выделялась сильнее прочих: с рисунка скалили зубы дикие кошки, на фоне которых отчётливо выделялась мужская фигура – с подкрученными усами и длинным кнутом в руке; а по углам рисунка застыли бумажные языки пламени, точно готовые спалить афишу дотла.
«ЭРПИНЕ – БЕССТРАШНЫЙ УКРОТИТЕЛЬ ТИГРОВ!» – гласила она. А ниже: «Сегодня на арене: Игра с огнём!»
В нашей сноудонской деревушке никто и не слышал о такого рода развлечениях – лишь иногда, раз в несколько месяцев, к нам заезжал бродячий кукольный театр или наведывался с концертом какой-нибудь трубадур. Однако наша школьная учительница не раз рассказывала ученикам о цирке! Она и сама жила в Анжере, до того как вышла замуж за колдуна из Туманных гор – одного из тех, кто умел являться людям во снах… Как же я мечтала увидеть слонов! И львов! И воздушных акробатов, точно птички парящих под куполом шапито!.. Про «тигров» я никогда не слышала. Вероятно, в том цирке, где бывала наша учительница, таких зверей не водилось. Но эти большие кошки, если верить афише, были очень даже похожи на львов, только ярко-рыжих и полосатых, что делало их даже капельку интереснее!
У входа в цирк собралась большая толпа: нарядные дамы и господа выплывали из экипажей и неспешно выстраивались вдоль забора, увешанного афишами. Очередь тянулась к окошкам касс, а после тихонько протекала через ворота, где каждый из толстосумов демонстрировал капельдинеру купленные билеты.
Несколько минут я завистливо ёрзала на скамейке… и, недолго думая, решила просочиться через ворота зайцем!
Не стану лгать и говорить, что мне было очень совестно… Все сомнения покинули меня в ту самую секунду, когда я разглядела за прутьями забора весëлое шапито! Это был огромный шатëр, сшитый из красных и белых полос парусиновой ткани, размером немногим меньше недавно поразившей меня столичной базилики. Прячась от глаз капельдинера за чужими юбками, я, конечно, понимала, что поступаю дурно, но лëгкий стыд с лихвой окупала волна счастливого предвкушения!
По завету моей клошарской наставницы, я дождалась пока все зрители забьются внутрь и рассядутся по местам, и только после тихонько прокралась следом.
Полутьма манежа окутала меня ароматом жжëного сахара, воздушной кукурузы и печëных каштанов. Однако в этот приторный ансамбль примешалась и лëгкая нотка навоза, запах которого, благодаря отцовским козам, был для меня хорошо знаком. Я не смогла разглядеть ни одного свободного места и потому, с некоторой опаской, уселась на первых ступенях добротно сколоченных деревянных трибун. Впрочем, очень скоро мне стало ясно, что волноваться здесь было не о чем – гудящая толпа не обратила на меня ни малейшего внимания. И даже капельдинер, прошествовав мимо, одарил меня лишь коротким, рассеянным взглядом.
В животе у меня тоскливо урчало. Родители не смогли оставить мне даже немного денег на пропитание – ведь у них в карманах не было ни копейки: Август Фурнье обещал выдать каждой семье месячный запас анжерских франков, но не успел сделать этого до приезда в столицу. Я с нескрываемой завистью глядела на людей, покупающих сладости у господина в аляповатом костюме, который возил вокруг манежа свою тележку…
Но, по счастью, эта сладкая пытка длилась недолго. Свет на арене скоро погас, разговоры стихли – и выступление началось.
Невозможно описать степень моего восхищения: с первых же минут я позабыла обо всех волнениях и невзгодах! Каждый следующий номер заставлял меня сжиматься в томительном нетерпении; заламывать ручонки в немом испуге; громко вздыхать или повизгивать от восторга!.. В тот день мне довелось впервые увидеть попугаев и обезьян, кентавров и гномов… и даже русалку-тритониаду, вывезенную на арену в огромном цилиндрическом аквариуме!.. На манеж выходили и жонглëры, и эквилибристы, и акробаты. Последние – совсем как мне мечталось – летали под куполом на сложных конструкциях и были похожи не то на ангелов, не то на волшебных птиц... Паяцы разбавляли напряжение своими простыми сценками. Музыканты гремели тарелками и гудели трубами… Мне особенно запомнилась цирковая наездница: она выехала на манеж, стоя вниз головой на высокой каурой лошадке и, не меняя позиции, тотчас пустила еë галопом! Помня, что это было только её приветствие, вы можете легко вообразить, какие невероятные трюки она выделывала в течение всего номера.
Казалось, уже ничто не могло впечатлить меня больше увиденного за первый час представления… Но на манеже вдруг показались тигры. Шесть громадных кошек ступали по песку в такой горделивой манере, словно это не зрители купили билет, чтобы взглянуть на дрессированных хищников, а сами они пришли из любопытства взглянуть на зрителей. Афиша не обманула: укротитель по имени Эрпине действительно был усат и носил на поясе длинный кожаный кнут. Вероятно, его персона была хорошо знакома столичным толстосумам: зрители приветствовали его полосатую процессию громче, чем кого бы то ни было из артистов.
Признаться, я ожидала, что укротитель станет хлестать своих подопечных кнутом. Но вместо этого… трудно описать, что выделывал Эрпине... Мне казалось – он танцевал с тиграми какое-то затейливое фламенко.
Жители Сноудона могли только мечтать о цирке, но уж танцоров фламенко у нас было хоть отбавляй! Искусство владения этим волшебным танцем привезли с собой цыганские колдуны, перебравшиеся в Туманные горы с южной оконечности континента – из Испанской Андалузии, в своё время попавшей под влияние Анжерской империи. Они частенько выступали на деревенских праздниках: плясали то под ритм гитары, то под протяжные звуки романсов; поодиночке и парами, с веерами и бубнами… Однако никто из них никогда и не думал танцевать этот танец с тиграми!..
Номер не зря назывался «Игра с огнëм», ведь одними танцами дело не ограничилось: Эрпине взмахнул рукой, и на манеже вспыхнули пламенем шесть колец. Дикие кошки так ловко прыгали сквозь огонь, что могло показаться, будто они умеют летать!.. – а после вновь принимались танцевать с укротителем волшебный цыганский танец.
Как движения Эрпине напоминали движения танцоров фламенко, так и сам укротитель был чем-то неуловимо похож на цыганского колдуна: густыми тëмными волосами, собранными на затылке тугим хвостом, и сильными ногами, как будто привыкшими к долгим разъездам на лошадях… Стоило мне задуматься, можно ли усесться верхом на тигра и нужно ли для этого иметь под рукой седло, как Эрпине играючи вспрыгнул на спину самому крупному из своих хвостатых подопечных и принялся наглаживать мускулистое кошачье плечо. Он так и удалился за кулисы – верхом на тигре – под гром восхищëнных аплодисментов.
Свет на манеже потух, предвещая появление следующего артиста, а я всë не могла оторвать любопытного взгляда от занавеса, за которым скрылся последний тигриный хвост. Форга́нг – а именно так и назывался в цирке тот самый занавес – манил меня, как тëмная бездна, полная каких-то загадочных наслаждений…
Представление кончилось, и толстосумы потянулись к выходу из шатра. Наблюдая за пышными юбками и начищенными туфлями, я не могла заставить себя сдвинуться с места… Легко оставить праздник позади, когда за воротами тебя ждёт лакированный экипаж, а дома – горячий ужин, и совсем непросто – когда не имеешь даже крыши над головой. Я с сожалением поглядела на потухший манеж, на продавца сладостей, распродающего остатки печёных каштанов… и вдруг, в отчаянном порыве, нырнула в толпу.
Сама не знаю, как смогла проплыть полукруг арены против людского течения, но не успело шапито опустеть и на треть – я уже юркнула за форганг.
На цирковой городок, что раскинулся на поле за шапито, давно опустилась ночь. Я сидела в тени кочевого вагончика, укрывшись среди деревянных ящиков и пузатых дубовых бочек, и наблюдала за группой артистов, собравшихся у костра.
Весëлая и шумная компания расположилась на главной площади – в том месте, куда сходились импровизированные улицы городка, уставленные вагончиками и шатрами. Цирковые артисты пусть и были немного похожи на столичных клошаров, но всё же выглядели в разы приветливее первых. Кто-то разливал по кружкам горячий чай, кто-то тихонько поигрывал на гитаре. Все они без умолку говорили, смеялись и пели песни – точно собрались на большом семейном застолье. Да и пахло от них несравнимо лучше – я заметила это ещё в темноте кулис: духами, пудрой, сценическим гримом, помадами для волос. И только немного – потом. Но не тем застарелым отвратительным запашком, сопровождающим любого бездомного, а скорее лёгким мускусным ароматом волнения; влажностью крепких тел, разгорячённых танцем или опасным трюком.
Сидя в тени – в такой смехотворной близости от гуляющих циркачей, – я ощущала себя бестелесным призраком. Никто не выгнал беспризорного ребëнка из-за кулис, битком набитых животными и людьми; никто не заметил его скитаний по городку… И мне уже начинало казаться, что я умерла от голода прямо в цирке. Или того хуже – на скамье перед его воротами…
Но стоило мне только погрузиться в подобные мысли, как чья-то рука вполне ощутимо схватила меня за загривок и совершенно не по-призрачному оторвала меня от земли.
– И кто же у нас тут прячется?! Арчибальд, проклятый ты распомойный гном, опять пришëл воровать настойки?! – голос звучал кряхтяще – почти по-старчески, – но сила в хватке была такой, что от старика не смог бы отбрыкаться и кто покрепче голодной хромой девчонки.
Продолжая свою весëлую ругань, он грубо выволок меня из-за бочек:
– Сколько тебе говорить, что это не пойло, а лекарство, забулдыга ты низкорослая?!
Я не успела даже испуганно пискнуть – от костра, в ответ ему, донëсся низенький голосок:
– Ты со мной говоришь, Апсэль?! Так поди сюда! Чего ты там бормочешь, старый пердун?!
Мой пленитель озадаченно замер и потянулся к керосиновой лампе, свисающей с крыши вагончика. Огниво внутри у лампы дало искру, фитиль зажëгся, и старик наконец-то смог рассмотреть, кто поймался в его клешню.
– Ой! Ты кто?! – Он поставил меня на землю, и тон его мгновенно переменился: – Бедный мой зайчик! Что у тебя с ногой?!
Я не успела задаться вопросом, откуда он разузнал про ногу. Меня волновало другое – «зайчик»!.. Старому циркачу, без сомнений, было известно, что нынче вечером я не оплатила проезд в трамвае! А значит, он мог догадаться, что я не покупала билета и на вечернее представление!
Его клешня ещë держала меня за кофту, и я тихонько запищала:
– Пожалуйста, отпустите! Прошу, месье, я больше так никогда не буду!..
– Чего не будешь? Ба! Только не говори, что это ты воруешь мои настойки! – Он, смеясь, отпустил ворот моей одежды, но тут же перехватил меня за запястье: – Пойдëм, пойдëм, я тебе помогу…
Не прошло и нескольких минут, а я уже сидела у старика в вагончике. Внутри он оказался куда просторнее, чем мог показаться снаружи: здесь уместилась и двуспальная кровать, и обеденный стол, длиной не меньше человеческого роста, и даже большая открытая антресоль, вплотную забитая всяческим барахлом. Над маленькой кухонькой сушились пахучие травы; на полках стояли разномастные бутыльки, часть из которых, очевидно, и была теми самыми настойками, что так приглянулись гному.
Старик ненадолго оставил меня одну, чтобы вернуться назад с дымящейся кружкой чая, и, повозившись в ящиках, достал из закромов красивый, однако давно зачерствевший пряник.
– Лежит с Рождества, – улыбнулся он, – но ещë съедобный! – И я заметила, что в верхней челюсти у него не хватает парочки передних зубов, что делало его улыбку немного похожей на кроличью. – Нужно только хорошенько его размочить…
Не знаю, так ли вкусно было его угощение, или на мне сказался продолжительный голод, но, раз макнув пряник в чашку, я набросилась на него с таким небывалым рвением, словно на тарелке передо мной лежало самое изысканное на свете пирожное!
Старик тем временем стянул с меня ботинок и гольф и взялся осматривать мою ногу. На лодыжке красовался большой синяк, уже успевший приобрести по краям желтоватый оттенок, нога опухла. Но это обстоятельство, казалось, совсем не смущало моего нового знакомца. Он крутил и вертел стопу, заставляя меня попискивать от боли прямо через набитый пряником рот, и приговаривал:
– Ничего, ничего… через пару недель пройдëт! Лучше уж хромать, чем потонуть, правду я говорю?!
Я плохо понимала, как могла потонуть посреди Люцерны… разве только решив искупаться в столичной реке?.. Но Апсэль говорил так весело, что я, не задумываясь, кивала и улыбалась ему в ответ. Несмотря на свою беззубость, он был весьма обаятельным человеком… Однако это его обаяние никоим образом не походило на гипнотические ужимки Августа Фурнье; оно казалось простым и крайне душевным: мне сразу стало ясно, что старик не обидит и мухи – не то что потерянного ребëнка.
– Ты только поменьше двигайся, девочка… Как, кстати, тебя зовут?
– Софи.
– Мх-м… Софи значит… – Он ненадолго отошëл к своей кухоньке, взял с полки одну из десятков баночек и, уже возвращаясь, представился: – Я Апсэль! Вроде как местный ветеринар... Расскажи-ка мне, Софи, давно ты живёшь на улице?
Странно, но меня возмутила его уверенность.
– Я живу не на улице – на вокзале!
– Далеко же тебя занесло. До вокзала здесь топать и топать.
Пришлось повиниться:
– Я приехала зайцем…
Мне казалось, он отругает меня за этот поступок, но Апсэль только коротко хохотнул.
Опустившись на корточки, он смазал мою ногу мазью из той самой баночки и тут же принялся бинтовать ступню, продолжая свои расспросы:
– И давно ты живёшь на вокзале?
– Три дня… Ой, нет, постойте! Уже четыре!
Ветеринар ненадолго замер.
– Ты с поезда, да?..
Я молча закивала, и он нахмурился. Лицо его потемнело, как если бы я призналась, что состав, который довëз меня до Люцерны, по пути переехал кого-то из его знакомых колëсами.
Вероятно, – подумалось мне, – старик решил, что я и на поезде ехала зайцем! Боясь остаться в его глазах отпетой хулиганкой, я уточнила:
– У меня есть билет на поезд, я покажу!.. – И спешно полезла в карман связанной мамой кофточки, к моему огорчению, уже успевшей пропахнуть стойким ароматом бродяжничества. – И у родителей тоже были билеты!
Апсэль без особого интереса взглянул на измятую бумажку в моих руках. Я не знала, зачем хранила её. Наверное, мне казалось, что скоро мать с отцом отыщут меня, и с этим билетом мы сможем поехать дальше.
Старик продолжал бинтовать мне ногу в какой-то тягостной, томительной тишине, и я уже успела подумать, что, закончив с этим, он проводит меня обратно к воротам цирка. А в лучшем случае – отвезëт назад на вокзал. Я поглядела на кровать с парой пузатых подушек; на светлое, почти не смятое постельное бельë… и тут же вспомнила вонючие одеяла моей сердобольной, но крайне нечистоплотной клошарской наставницы…
Казалось, до этого мига я и сама не понимала, как сильно устала от впечатлений последних дней! Так сильно, что готова была умолять:
– Можно мне здесь остаться?! Прошу, месье! Я больше никогда не поеду зайцем, я обещаю!
На лице у Апсэля отразилась странная смесь из задумчивой угрюмости и надежды. Словно старик только и ждал, что я попрошу остаться, но отчего-то не решался озвучивать эту мысль сам. Казалось, он не желал мне такой судьбы. А впрочем… всё было лучше, чем прозябание на вокзале!
– Значит, хочешь остаться в цирке?.. – поразмыслив, ответил он. – А что ты умеешь?
Я тоскливо шмыгнула носом:
– Ничего.
– Совсем ничего?! – удивился ветеринар.
Он смотрел недоверчиво, точно ждал от меня какого-нибудь признания, а я лишь беспокойно ëрзала на стуле, сражаясь с чувством собственной никчëмности и липкого страха, что старик всë-таки прогонит меня на улицу.
Как вдруг… мне в голову прошмыгнула светлая мысль!
Я просияла:
– Могу собирать букеты!
Эта мысль ободрила меня: я оказалась не таким уж бесполезным человеком! Одной из моих домашних обязанностей была замена цветов в вазах, расставленных по всему дому, – и даже в ванной. И к одиннадцати годам я, без преувеличения, весьма преуспела в составлении цветочных композиций.
Но Апсэль, очевидно, не очень-то впечатлился моим умением. Он отмахнулся:
– Да нет же, девочка, я не о том… Какие-нибудь… необычные вещи? Ну, знаешь, как умели твои родители... Мне можно сказать, не бойся.
Но ответ был всë тот же:
– Нет…
Ветеринар задумчиво почесал затылок.
– Так, говоришь, и мать, и отец, оба волшебники?..
Я закивала, но тут же прижала ладонь ко рту и тоненько пискнула:
– Ой! Я вам не говорила!
– Не бойся, дитя, не бойся… Я чай не дурак – догадался сам… Ну ладно, что-нибудь придумаем. – Он воодушевлëнно поднялся на ноги. – Только придëтся тебе сегодня ещë походить.