Ная Йежек
«О тиграх»
Часть четвертая

Наш новый Пьеро


Апсэль привëл меня в кабинет директрисы цирка – Мадам Же-Же. (Или, как называли еë между собой все циркачи, – просто Мадам). Час был поздний, но, очевидно, ночная жизнь в цирковом городке была вполне в порядке вещей. В ответ на стук из-за двери донеслось сухое приглашающее:
– Открыто.
Ветеринар стянул с головы шерстяное кепи, пригладил свою лысеющую причëску, чем-то похожую на видавший виды клоунский парик, и тихонько пробормотал:
– Ну, акул бояться – в море не ходить… – казалось, этими словами он старался приободрить не меня даже, а себя самого.
Я успела подумать, что директриса цирка должна быть очень солидной и строгой дамой… но Апсэль наконец распахнул дверную створку, и моим глазам предстала яркая женщина, больше похожая на стареющую танцовщицу кабаре или владелицу элитного борделя… Хотя, признаться, на тот момент сравнивать мне было особо не с чем – ведь я даже не подозревала, что на свете существуют подобные заведения.
Апсэль без лишних предисловий подошëл к делу. Нервно прогуливаясь по кабинету, он озвучил Мадам тысячу и одну причину взять меня на замену почившего в прошлом году Пьеро. В них попали и мой возраст – «проблема поиска артиста будет решена на долгие годы вперëд», – и бледность лица – «экономия белой краски», – и печальные глаза – «стопроцентное попадание в образ!» – и даже тëмный цвет волос – «обойдëтся без парика»…
Но неумолимой Мадам Же-Же всë было нипочëм.
– Не нужна мне эта беспризорщина! – едва успев дослушать, сказала она, глядя при этом не на Апсэля, а куда-то в свои бумажки. И грациозно махнула рукой, как бы говоря нам обоим: «Кыш!»
Ветеринар укорил еë – вежливо, но сурово:
– Ну какая она беспризорщина? Вы разве не слышали… Мадам? – вежливость, однако, давалась ему со скрипом. – Инквизиция добралась до очередного поезда.
– Так она с поезда?! – в голосе директрисы наконец промелькнул интерес. И даже лëгкий азарт. Она вскинула на меня глаза, похожие на большие зелëные камни – дешëвые, но блестящие, вроде тех, которыми расшивали в цирке сценические наряды. – И что она умеет?
– Пока ничего… Но ей всего-то… Сколько тебе, девочка? – старик посмотрел на меня с надеждой. – Лет семь?..
– Мне одиннадцать.
Мадам Же-Же ядовито прыснула:
– Ещë и бесталанная! Ты совсем из ума выжил, Апсэль?
Но тот лишь невозмутимо пожал плечами:
– Может, ещë проявится…
– Когда проявится, тогда и приводи! – Мадам Же-Же снова уткнулась в свои бумажки, на этот раз сопроводив помахивания рукой вполне отчëтливой командой:
– А теперь, кыш!..
Однако Апсэль не желал сдаваться. Понимая, что это был не отказ, а скорее обычный базарный торг, он переключился на тяжëлую артиллерию: жаловался и на больные колени, и на больную спину… Да бог с ним, с Пьеро! – возмущался ветеринар. – Какое дело несчастному старику до проблем паяцев, когда ему самому никак не найдут помощника?!. В завершении этой пламенной речи Апсэль картинно схватился рукой за грудь и, припав на краешек стула, сообщил, что стоит директрисе вышвырнуть меня обратно на улицу, он точно умрëт от разрыва сердца!
Уже тогда я понимала, что положение ветеринара в цирке было трудно назвать высоким. Но преждевременная кончина такого работника, очевидно, была для Мадам Же-Же абсолютно невыгодна.
– Что, сильно хочется с ней возиться? – до дрожи ядовито улыбнулась она. – Отпустил из гнезда одного сиротку и соскучился по топоту детских ножек?.. Ладно, бери, если так приглянулась! – директриса, похоже, осталась довольна этой базарной игрой. – Веди еë сюда, подпишем договор.
– А без этого никак?.. – начал было Апсэль. – Раз уж девочка всë-равно ничего не умеет…
Но на этот раз ответ был прямым и жëстким:
– Никак, – изумрудные глаза Мадам Же-Же вмиг растеряли своë ядовитое лукавство. – Возможно, ты забыл, но у меня здесь цирк, а не приют!.. Эй, беспризорщина, – обратилась она ко мне, – у тебя хоть паспорт есть?
Родители, по счастью, не забыли сунуть в кармашек моей кофты аккуратный, свеженапечатанный паспорт – один из тех, что передал им Август Фурнье.
Тонкая книжица открылась с трудом, явив на свет упругий бумажный хруст. Однако Мадам Же-Же совсем не смутила её неправдоподобная новизна: заглянув внутрь, она быстро переписала моë имя в заранее подготовленный документ и по-хозяйски бросила паспорт в ящик своего стола.
Не успела я опомниться, как в ладони у директрисы сверкнул острозаточенный нож для писем. Она без колебаний насадила на остриë свой безымянный палец, и мигом позже я тоже почувствовала укол…
– Ой!
На подушечке проступила алая капля.
– Приложи, – приказала Мадам Же-Же и ткнула остриëм в уголок листа, указывая мне место.
Кровь отпечаталась на бумаге яркой кляксой, с узором полос, похожим на бесконечный водоворот. И так – под недовольное пыхтение стоящего рядом Апсэля – моя судьба была решена.
Лишь много лет спустя я поняла, почему старик так настойчиво умолял Мадам Же-Же взять меня в труппу, пусть даже это значило – отдать в залог директрисе свою свободу. Дело было вовсе не в том, что он горел желанием, точно щенка, завести себе нового воспитанника. И даже не в том, что он пожалел хромую голодную девочку, без спроса забредшую в цирковой городок, – в конце концов, сколько таких беспризорников бродило по всей столице!.. Узнав, что мои родители были волшебниками, Апсэль попросту испугался, что рано или поздно мои таланты всë же проявят себя, и тогда, не сумев сдержать своë естество, я обязательно попаду в хищные лапы святой инквизиции.
Уж лучше мне было остаться здесь – в цирке, – где волшебство ловко пряталось под маской простого фокуса.
Выйдя из кабинета Мадам Же-Же, я испытала такое невероятное облегчение, что забыла и про усталость, и про больную ногу: мне не только дали кров и пропитание в самом невероятном на свете месте, но к тому же – как объяснил Апсэль – собирались платить ещë и «крохотную зарплатку» за исполнение роли Пьеро в комедийных сценках. Это было стократ лучше, чем детский дом, стократ лучше чем монастырь, и уж тем более – неизмеримо лучше, чем холодный пол люцернского вокзала! Нельзя было и представить более удачных обстоятельств, чтобы дождаться родителей из тюрьмы в этом большом, незнакомом городе… (К слову, о своих дальнейших планах я решила умолчать, опасаясь, как бы директриса не передумала брать Пьеро на короткий срок).
Видя моë счастливое возбуждение, Апсэль решил показать мне цирковой городок, а вместе с ним и всех его обитателей, кто пока ещë не улëгся спать.
Первым делом ветеринар привëл меня обратно в шапито. Трибуны в этот поздний час были темны и пусты, а вот манеж, напротив, освещали яркие софиты. Здесь, очевидно, шла репетиция. На песке, посредине круга, стоял аквариум, так восхитивший меня на сегодняшнем представлении. Вблизи он оказался ещë крупнее, чем выглядел с трибун, и был похож на гигантскую пробирку, вышиною почти с трëхэтажный дом… А внутри пробирки, уложив локти на стеклянный край и изящно повиливая хвостом, парила величественная русалка-тритониада. Пусть аквариум и был огромным по меркам обычного человека, для неë он казался скорее маленькой комнатушкой (ростом морская нимфа была не меньше четырëх с половиной метров – и это ещë без учëта двух полупрозрачных плавников, которыми оканчивался еë синевато-зелëный хвост). Кроме того, эта так называемая «комнатушка» была абсолютно пуста: в ней не было ни песка, ни зелёных водорослей, хоть сколько-нибудь напоминающих о морских глубинах, – ничего, что могло отвлечь праздного зрителя от созерцания такого диковинного создания.
У колёсной площадки, на которой держалась эта монументальная конструкция, крутился человек в полосатом плавательном костюме. Худой и длинный, со странно выгнутыми коленками, он напоминал не то большую цаплю, не то лягушку, вытянувшую ноги в широком прыжке. Высоко задрав голову и приподняв на лоб очки, очевидно призванные защитить его глаза от солëной воды, он что-то кричал русалке, но та лишь упрямо дëргала головой.
– Это Нани и Бруно, – не желая прерывать их горячий спор, прошептал Апсэль. – Бруно у нас гуттаперчевый человек, а Нани… ну, словом, ты и сама прекрасно видишь, кто у нас Нани!
Мы остановились у бортика манежа, наблюдая – как объяснил мне ветеринар – «волнующий и прекрасный процесс рождения нового номера».
– Да брось ты, Нани! – надрывался Бруно, чтобы докричаться до русалки-тритониады. – Дело на две минуты: войду и выйду! Ни одно шоу для взрослых без этого не обходится – загляни ты в любое кабаре после полуночи!
– Да?! – Нани раздражённо махнула хвостом и, перевалившись животом через край аквариума, нависла над акробатом. – Вот только ничего живого эти танцовщицы в себя не засовывают!
Бруно в ответ почесал затылок, тем самым разбросав по сторонам снопы вспыхнувших в свете софитов брызг.
– Ну… – протянул он.
Русалка недоверчиво сощурилась:
– Или засовывают?.. – несмотря на внушительные размеры морской нимфы и её очевидное недовольство собственным собеседником, голос еë звучал певуче и нежно.
– Засовывают, конечно: лягушек, птичек, рыбок… – перечислил гуттаперчевый человек.
Рыбок?!! – ужаснулась Нани – так, словно лягушки и птички, в сравнении с этим, показались ей невиннейшим пустяком.
– Да!! – закивал возбуждëнный Бруно, очевидно донельзя вдохновлëнный своей идеей. – А у нас, Нани… у нас будет как бы… наоборот!..
Однако морская нимфа не разделила его энтузиазма. Она несколько раз моргнула, молча роняя на песок крупные капли воды… а после вдруг зашипела:
– Знаешь что, Бруно?!. Занырни-ка ты сам себе в задний прохо-блу-б... – последнее слово оборвалось невнятным бульканьем пузырей – русалка возмущëнно ушла под воду.
Гуттаперчевый человек забегал вокруг аквариума:
– Нани! Ну, рыбка моя! Подумай!..
Я могла только гадать, о чëм говорят эти удивительные артисты, но Апсэль вдруг густо покраснел, и, не став дожидаться окончания спора, снова вывел меня на улицу. Бубня под нос что-то нелестное об «этих ваших полуночных мероприятиях», он засеменил прочь от шапито и, недолго думая, решил представить меня моим будущим партнëрам – Арлекину и Коломбине.
Паяцы не спали: сквозь ткань шатра пробивался приглушённый свет фонаря; за занавеской слышался женский смех – тихий и заразительный, точно его владелицу мучили лёгкой щекоткой, – а этому смеху вторил какой-то хрипловатый обольщающий шепоток.
Не торопясь заглядывать внутрь, старик прокашлялся.
– Голубушка! Коломбина!.. – позвал он, попутно одаряя меня озорной улыбкой. – Посмотри, кого я тут к вам привëл!..
В шатре завозились, и несколько мгновений спустя из-за занавески выглянула рыжая голова:
– Неужели, нашли Пьеро?!
Коломбина оказалась упитанной и добродушной женщиной. Мягкая грудь, чуть сдавленная корсетом, больше чем наполовину выглядывала из платья; пышные бëдра едва не рвали ткань еë разноцветной юбки. Она была мало похожа на легкокрылую птичку – если только на пëстрого, округлого фазана, – и тем не менее, все жители циркового городка ласково называли еë Голубушка.
Выслушав Апсэля, она поглядела на меня сверху вниз и расплылась в умилëнной улыбке:
– Пьеро у нас будет совсем малюткой! Ну ничего, так даже забавнее!.. Реми, земля ему пухом, был лысым и с животом…
– Кто-то сказал «Пьеро»?! – из шатра показался наспех одетый мужчина. Я сразу признала в нëм Арлекина: рубаха и панталоны паяца были обшиты разноцветными заплатками в форме ромбов и тем самым составляли единый ансамбль с юбкой Голубушки.
– Ну наконец-то!.. – взлохмаченный и счастливый, он приветственным жестом потряс мне руку. Паяца, как и его партнëршу, совсем не смутил мой возраст. – Ах, боже-боже, какая крошка! – только и улыбнулся он.
Арлекин был на пол-ладони пониже Голубушки Коломбины, чуть поуже еë в плечах, да и в целом – не отличался особой крепостью комплекции, но на моëм фоне, бесспорно, мог показаться зрителю настоящим атлетом! В отсутствии Пьеро – как позднее поведал мне Апсэль, – этим двоим только и оставалось, что развлекать публику глупыми сценками, в которых хилый Арлекин не мог поднять на руки знойную Коломбину.
– Ну иди, малютка Пьеро, лечись! – на прощание Голубушка одарила меня мягчайшим, почти материнским объятием, и я узнала, что грудь еë пахнет тем самым волнующим и приятным ароматом кулис. – А мы сегодня-завтра поищем тебе сценарии, где-то они пылятся…
Апсэль вëл меня по тëмным улочкам циркового городка и без устали одаривал каждого встречного гордой фразой:
– Это наш новый Пьеро!
И каждый из артистов улыбался мне так же радостно и приветливо, как улыбался зрителям во время вечернего представления.
На лицах у некоторых жителей циркового городка до сих пор красовался грим, а повседневные одежды, хоть и не были так ярки, как сценические костюмы, всё же разительно отличались от строгих юбок и сюртуков, которые носили столичные жители. В тот вечер я поняла, что цирк был поистине странным и в то же время волшебным местом – где праздник не заканчивался никогда.
– Ну, что ещё тебе показать?! – осведомился ветеринар. – Или, может быть, ты устала?..
Но об усталости не могло быть и речи! Как раз напротив: меня захватило то весëлое возбуждение, которое случается с детьми от переизбытка волнующих впечатлений. Самое яркое из них вновь всплыло перед глазами: языки пламени, острые зубы и хлëст кнута…
Я просияла:
– Укротителя тигров!
– Укротителя, укротителя… – Апсэль задумчиво пощёлкал языком. – Знать бы ещё, где черти носят этого Эрпине… Где-то гуляет! А может, ушëл к себе…
Многим позже я узнала, что Эрпине была выделена служебная квартира в доме неподалëку. В ней имелись и кухня, и ванная комната, и даже уютный балкон с видом на ту самую улицу, по которой проходили трамвайные пути. Однако, несмотря на доступное ему бытовое великолепие, укротитель частенько предпочитал оставаться на ночь в вольере с тиграми.
Вероятно, такая привязанность к своим хвостатым, крылатым и копытным партнëрам сопровождала всех цирковых артистов: мы с Апсэлем как раз проходили мимо конюшни с приставленным к ней загоном, когда мимо нас пронеслась уже знакомая мне наездница. Вороной конь под еë ногами был еле заметен в окружающей темноте; белое платье трепетало лоскутами почти невесомой ткани. Стоя на лошадином крупе, циркачка по-птичьи раскинула руки, и если бы не отчëтливый стук копыт, могло показаться, что она попросту летит по воздуху, используя вместо крыльев рукава своего костюма.
– Эй, Лулу! – окликнул ветеринар.
Наездница ловко уселась верхом и, перейдя с галопа на рысь, подскакала к нам.
– Кто это, Апсэль?! – крикнула она, осаживая коня. – У нас завëлся новый гном?!.
Если голос Нани – исполинской русалки-тритониады – показался мне парадоксально мягким, то голос Лулу, с виду миниатюрной и милой дамы, напротив, удивил меня своей мальчишеской грубостью. Стоило ей подъехать поближе к ограде, я разглядела крепкие плечи и сильные икры наездницы, так отчетливо спорящие с воздушным девичьим платьем. Словом, она была в чём-то похожа на своего скакуна – изящного, но вместе с тем мускулистого.
– Познакомься! Это Софи! Выбил ей место Пьеро!.. – старик приобнял меня за плечо. – Она у нас с поезда.
Слова про «поезд» отчего-то производили на всех цирковых жителей сильнейшее впечатление, и Лулу не стала исключением: ухмылка на мгновение стёрлась с её лица. Однако, в отличии от Апсэля и от Мадам Же-Же, наездница не стала расспрашивать меня ни про какие мои таланты, лишь бросила на меня мимолëтный взгляд и с прежней весёлостью обернулась к ветеринару:
– Что, решил на старости лет снова стать папашей?! Смотри, Апсэль, не давай ей прикладываться к настойкам! А то у нас роль Пьеро, ну ей богу, проклята!
– Типун тебе на язык, Лулу! Девчонке всего одиннадцать лет! – заворчал старик.
– Возраст алкоголизму не помеха!
Чëрный конь под хохочущей Лулу нетерпеливо забил копытом. Не дожидаясь, пока наездница снова ускачет прочь, я выпалила:
– Мадам, а где же Сеньора?!
Я хорошо запомнила имя большой каурой лошадки, которая сопровождала Лулу на сегодняшнем представлении, – его поведал зрителям пожилой шталмейстер, объявляющий номера программы.
Мадам! – ехидно фыркнув, передразнила меня Лулу. Однако взгляд её сделался мягче – наезднице явно польстил интерес к одной из её лошадок. – Она отдыхает в стойле, можешь пойти познакомиться... Сеньора любит детей… в отличии от меня, – Лулу с наигранным огорчением поджала губы и вновь помчалась по загону лихим галопом.
Ветеринар с укором взглянул ей вслед.
– Смотри не расшибись в такой темноте! – прикрикнул он. – Я тебя латать не стану, у меня тут забот хватает!.. – И добавил, очевидно не вполне довольный ответным молчанием: – И между прочим, всем лошадям давно пора по конюшням!
Но наездница, летящая по воздуху белой птицей, только весело рассмеялась:
– Иди ты к чëрту, Апсэль!..
Сеньора и правда очень любила детей. Утомлëнная выступлением, она тихонько дремала в стойле, однако, стоило нам со стариком подойти поближе, вдруг оживилась и, наклонившись над дверцей, приветливо обнюхала мою макушку. Это была крепкая породистая лошадка, с рыжеватой шерстью и светлой лохматой гривой, чем-то похожая на сноуденских тяжеловозов, так любимых жителями горных деревень.
Апсэль запустил пятерню в глубокий карман своего пиджака и, как следует покопавшись в нëм, протянул мне припрятанный на дне кусочек сахара.
– Не пускайся в плаванье без сухаря! – озорно улыбнулся он. – Так моряки говорят!
Лакомство в две секунды исчезло с моей ладони, сметëнное мягкими лошадиными губами, и Сеньора счастливо зафыркала, очевидно прося Апсэля продолжить свои раскопки.
– А лучше – без нескольких сухарей… – старик похлопал себя по карманам, демонстрируя, что никаких других запасов у него в пиджаке не осталось, и, бросив: «Подожди здесь, я схожу за морковкой!» – воодушевлëнно засеменил к воротам конюшни.
Я гладила Сеньору по носу и по щекам – большим и горячим, как две буханки свежевыпеченного хлеба, – и эти ласки явно доставляли ей не меньшее удовольствие, чем съеденный недавно кусочек сахара. Запахи дерева, сена и лошадиной шерсти напоминали мне папин сарай для коз… и на меня вдруг навалилось немыслимое спокойствие. А вместе с ним и уверенность – что всë будет хорошо.
С головой погружëнная в эти чувства, я не сразу заметила человеческую фигуру, что показалась из-за соседней двери. И лишь когда Сеньора уткнулась носом в чужую ладонь с закатанным над ней рукавом сорочки, я поняла, что нахожусь в конюшне не одна.
По левую руку от меня, небрежно опираясь на столб, разделяющий стойла, стоял человек, совсем не похожий на конюха или циркача. Казалось, сладкий аромат появился вперëд него, перебив собой даже устойчивый дух навоза, – то были изысканные духи или смесь нежнейших восточных масел, но мне на миг померещилось, что этот запах исходит вовсе не от мужчины, а от цветов, обильно вышитых на полочках его жилета.
На лице у незнакомца не было грима, а одежда, хоть и была местами покрыта соломой, выглядела вполне обычно для средней нарядности толстосума… Но я узнала его! По усам, волосам и той самой цыганской крепости и поджарости… Это был Эрпине – укротитель тигров! И, судя по внешнему виду, ещё несколько минут назад он сладко дремал на сене где-то неподалëку.
Не успела я промолвить и слова, как к нам подоспел довольный Апсэль, держащий в руках парочку крупных морковок.
– Вот ты где, Эрпине! – он беззубо и радостно улыбнулся, и выдал уже привычную мне фразу: – Знакомься, это Софи, наш новый Пьеро!..
Но укротитель не отвечал. Он обхватил столб, служащий ему опорой, так крепко и страстно, словно сжимал в объятиях даму лëгкого поведения, и пристально уставился на меня из-под чëрных, густых бровей… Несколько долгих секунд я сражалась с его немигающим взглядом – не добрым и не злым, а скорее блуждающим в неизвестно каких краях… и наконец решив, что Эрпине не рад моей компании, пугливо отступила назад к Апсэлю.
– Ты не волнуйся, – старик потрепал меня по плечу, – он у нас немой… Тигр язык откусил!
Сердце моё провалилось в пятки.
– Правда?! – ахнула я, от ужаса позабыв, как звонко прошедшим вечером укротитель кричал на манеже своë повелительное «allez!» Теперь, глядя на Эрпине, я только и могла представлять, что за этими расслабленными губами покоится не язык, а изуродованный обрубок…
Но губы неожиданно приоткрылись, и укротитель заговорил:
– Он шутит, девочка. Я просто пьян. – Эрпине наклонился ближе, всë так же пристально вглядываясь в мои глаза, и добавил: – Мне померещилось, что Апсэль привëл сюда белую лошадь… – так, словно эти загадочные слова могли объяснить всю странность его поведения.
Из белого на мне была разве что бледность кожи. А из лошадиного: длинные волосы – которые, при желании, вполне можно было принять за гриву – и…
Ну что же… очевидно, моë лицо?..
– Нет-нет, мадемуазель, это комплимент! – усы Эрпине, с лихо подкученными концами, дрогнули от улыбки. – Это была невероятно красивая лошадь: с большими чëрными глазами, с блестящей гривой… – Он устремил взгляд в дальний угол конюшни. – Мне иногда мерещится, что именно такая однажды увезëт меня на тот свет…
– Господи, что ты несëшь… – запричитал Апсэль.
Эрпине наконец отлип от своего возлюбленного столба и склонился надо мной, довольный, как кот, урвавший с обеденного стола кусочек печëной рыбки.
– Так ты пришла посмотреть на моих котят? – промурлыкал он. – Понравилось выступление?
Старик за моей спиной возмущëнно всплеснул руками:
– Чем ты слушаешь, обалдуй?! Я ведь уже сказал – она наш новый Пьеро!.. Нет, куда бы деться, в каждом пне поклонника разглядит...
Укротитель окинул его непонимающим взглядом – словно ни на миг и не сомневался в своей способности вызвать приступ обожания у каждого встречного пня.
– Знаешь что, иди-ка ты лучше спать! – продолжал Апсэль. – Завтра покажешь своих…
Но слова Эрпине уже успели всколыхнуть во мне волну чуть поутихшего возбуждения.
– У вас есть котята?! – радостно запищала я, уже воображая, как буду держать на руках рыжие и полосатые комочки – такие же тëплые, как щëки Сеньоры, в эту секунду ворующей у Апсэля из рук морковку.
– Конечно! – укротитель пьяно закатил глаза, точно я задала самый идиотский в мире вопрос, а после, игнорируя причитания старика, поманил меня за собой: – Идëм, я тебе покажу…
На Люцерну давно опустилась полночь, но неутомимый цирковой городок до сих пор гудел, подобно пчелиному улью: где-то за конюшней ещë слышался стук копыт, а далеко впереди виднелся огонëк костра, окружëнный чуть поредевшим кружком циркачей. Мы с Апсэлем гуськом прошагали за Эрпине до стройного ряда двухэтажных домишек, что примостились на самой спокойной и безлюдной улочке городка. (Здесь, как пояснил мне ветеринар, квартировались все крылатые и хвостатые артисты).
Дойдя до нужного домика, укротитель бодрой походкой засеменил по ступеням двухмаршевой лестницы, и мы, всë с той же гусиной покорностью, последовали за ним.
Только теперь я вспомнила об усталости: щиколотка болезненно запульсировала под повязкой, наложенной Апсэлем, да и всё тело, порядочно утомлëнное неуютной клошарской жизнью, отозвалось на этот подъём внезапным нытьём и слабостью. Я навалилась на перила, и ветеринар озабоченно завздыхал:
– Что, нога?.. Ну всë, всë, девочка, нагулялись...
Однако желание увидеть котят оказалось сильнее: испугавшись, что старик потащит меня в вагончик, я упрямо захромала следом за Эрпине.
Укротитель почти добрался до верхней площадки лестницы, но, приметив мои трудности, быстро сбежал назад и без церемоний подхватил меня под мышки.
– Ты такая лёгкая! – обмолвился он, снова шагая вверх по ступеням. – Сколько тебе? Лет семь?
– Мне одиннадцать.
– Oh là là, а так и не скажешь…
Я тоже не могла угадать точный возраст укротителя – когда сам ты ещë ребëнок, все люди, прожившие на свете больше нескольких десятков лет, кажутся тебе непостижимо взрослыми… Впрочем, если облик Апсэля вполне отчëтливо намекал на скорую дряхлость, то облик Эрпине застыл где-то на грани безвременья. Отсутствие морщин и седых волос – вот и всё, что выдавало в нём вчерашнего мальчика. Даже в состоянии опьянения он держался настолько самоуверенно и вальяжно, как мог держаться только повидавший многое на своем веку господин; и мне очень ясно думалось, что человек, не имеющий подобной самоуверенности, никогда не смог бы стать укротителем тигров.
В домике хвостатых артистов царила уютная полутьма: помещение освещала лишь парочка тусклых светильников, развешанных в начале и в конце длинного коридора, по обе стороны которого располагались ряды затенённых вольеров. Одни из них были поуже, другие пошире – размером никак не меньше вагончика старого ветеринара, – однако все до одной «комнатки» казались пустыми: если внутри и водились животные, то в этот поздний час все они крепко спали, зарывшись в тёмные уголки.
Совсем как в конюшне, здесь пахло сеном… и – отчего-то – прелыми фруктами… Долго гадать не пришлось: оглядевшись по сторонам, я заметила в ближайшем вольере кормушки с яблоками и виноградом. Подоспевший следом Апсэль указал пальцем куда-то вверх, и я поняла, что сладкое угощение предназначалось живущим здесь попугаям; они дремали под потолком, на кряжистых ветках, привязанных к железным прутьям их обиталища.
Красные, зелëные и синие – вблизи эти яркие птицы оказались куда крупнее, чем виделись мне с трибун! Если брать в расчёт длинные хвосты, они вполне могли потягаться ростом со средних размеров собакой.
– Попугаи ара, – с гордостью поведал ветеринар.
Я могла бы ещё долго любоваться на сонных птиц, но Эрпине нетерпеливо поманил меня за собой. Резво прошествовав по коридору, он отворил дверцу одного из вольеров и скомандовал:
– Заходи. Не бойся, они не кусаются.
На первый взгляд этот вольер – как и все прочие – показался мне совершенно пустым. Однако, котята – решила я – и не должны были занимать так уж много места!.. В нашей сноудонской деревушке водилось немало кошек: домашних и уличных, рыжих и пепельных; но больше всего – несомненно, чёрных (их завезли в Туманные горы сердобольные колдуны, спасая животных от происков инквизиции), и я любила временами поиграть с соседскими котятами, целый выводок которых помещался в один деревянный ящик.
Эрпине галантным жестом пропустил меня вперëд и шагнул в темноту вольера следом за мной.
Оставшийся снаружи Апсэль завозился с керосиновой лампой. Несколько секунд он раздражëнно пыхтел, чиркая не то спичкой, не то кресалом, – чего только ни водилось у старика в карманах! – но наконец смог разжечь огонь, и пространство вольера осветилось ярким и тëплым светом.
Пол был застлан сеном – у самой стены разместилась парочка крупных стогов, меж которых вполне могла скрываться «кошачья колыбель». Однако оттуда не доносилось ни единого писка: котята спали – крепко и безмятежно, как и положено всем младенцам.
Укротитель зашагал к ближайшему из стогов, приговаривая:
– Просыпайся, Сури́, моя нежность, с тобой хочет познакомиться одна мадемуазель…
Сено зашевелилось, и вдруг… из-за стога показалась огромная голова – пятнистая, лохматая, рыжая!.. Два круглых, не менее рыжих глаза сонно моргнули. Зрачки хищно вспыхнули в полутьме, отражая свет керосиновой лампы… Клыкастая пасть раскрылась в протяжном зевке, словно хозяин этой самой головы намеренно старался продемонстрировать все до одного имеющиеся у него зубы, и наконец – из глотки донëсся утробный рык, похожий на раскат летнего грома.
Едва осознав, что в трëх шагах от меня покоится взрослый тигр, я с визгом выскочила за дверь и бросилась к Апсэлю, успевшему уместиться на деревянной бочке, стоящей вблизи вольера.
Т-с-с… девочка, – пьяно взмолился Эрпине, – не то перебудишь всех попугаев… – Казалось, перспектива встречи с разбуженным попугаем пугала укротителя куда больше лежащего под ногами зверя: не обращая внимания на утробные звуки, он преспокойно развалился на стоге, рядом с так называемым им «котёнком».
Тигр поднялся на ноги и отряхнулся, ни на минуту не прекращая изображать из себя полосатую грозовую тучу... – дикий зверь, очевидно, был крайне недоволен этим полуночным пробуждением. Огромный и злобный, он прошёлся по вольеру, разминая лапы, и вдруг… всем своим весом напрыгнул на лежащего Эрпине!
Решив, что укротитель вот-вот останется без головы, я в ужасе вцепилась в рукав Апсэля!.. Однако ветеринар и не подумал сдвинуться с места!
Секунда, другая… Я уже готова была зажмуриться!.. Но Эрпине довольно закряхтел, выбираясь из-под тяжелой меховой груды, и в следующий миг смертельная стычка с хищником превратилась в дружеские объятия.
Тем временем второй стог сена тоже пришëл в движение: как и прежде, показалась миру исполинская голова, загремел утробный гром… – и вот уже другой, не менее крупный тигр развалился рядом со сладкой парочкой, ревниво требуя внимания укротителя.
Я возмущëнно вскрикнула:
– Но это вовсе не котята!
Заслышав это, Эрпине приподнялся на локтях и улыбнулся так, как если бы я была совсем несмышлëным ребëнком, который всерьёз пытался убедить его в том, что планета имеет форму блюдца, через край которого порой переливаются океаны.
– Девочка… – сказал он, продолжая наглаживать бока своих подопечных. – Разуй свои большие лошадиные глаза…
Апсэль неловко прокашлялся:
– Иди-ка ты спать, Софи! Найдëшь дорогу к вагончику?.. Ну вот и славно, – ветеринар подтолкнул меня в сторону выхода, – ложись пока на мою кровать…
Всё ещё дрожа от мысли о приоткрытой дверце вольера с тиграми, я заспешила по коридору – так быстро, как позволяла мне перебинтованная нога. То была лишь моя фантазия, или хвостатые артисты действительно пробудились ото сна, взбудораженные внезапным шумом, но мне мерещилось, что в тени вольеров – то здесь, то там – зажигаются чьи-то внимательные глаза…
Стоило мне добраться до попугаев, как одна тёмно-синяя птица (гиацинтовый ара, как позднее поведает мне Апсэль), – окинув меня недовольным взглядом, сказала:
– Merde!
Не зря Эрпине боялся будить пернатых! Поражённая этой грубостью, я едва не влетела в стенку, как вдруг услышала за спиной тихий голос укротителя:
– Постой… ты сказал, она наш новый Пьеро?!
– Аллилуйя! – Апсэль возвëл руки к небу.
Выйдя на лестничную площадку, я аккуратно прикрыла за собою дверь и затаилась, поглядывая сквозь щëлку. Отчего-то я была уверена, что эти двое продолжат говорить обо мне, – так оно и вышло.
– Совсем ребëнок, – сказал Эрпине. Мне не было видно лица укротителя, всë ещë лежащего в глубине вольера, но в голосе его отразилась лëгкая досада.
– Постарше, чем ты был, когда попал сюда, – ответил ему Апсэль.
– А где родители?
– Скажу, когда будешь трезвый, – отмахнулся ветеринар. – Лучше объясни мне – какого чëрта ты еле держишься на ногах?!
Эрпине наконец поднялся и, подсев поближе к ветеринару, уткнул лицо в широкую щель меж прутьями. Брошенные им тигры недовольно зарычали и переместились по вольеру вслед за хозяином... Удивительно, но в своём желании ластиться к человеку, эти звери больше походили не на диких кошек, а на собак!
– О, Апсэль… – блаженно выдохнул укротитель, – я познакомился с одной дамой…
Старик усмехнулся, мол: «Ну надо же, удивил! Никогда такого не было – и вот опять!» – однако продолжил слушать. И слушал внимательно.
– Ты понимаешь, мне просто пришлось напиться!.. – Отвечая на тигриные ласки, Эрпине отвернул голову. – Мне было так хорошо, что я… что я засыпал еë балкон цветами!.. Но на самом деле… – он уткнулся лбом в шею одному из своих хвостатых подопечных, так, словно мог укрыться от переполнивших его чувств в густой полосатой шерсти, – …мне хотелось засыпать ими все еë покои… И весь дом… И весь город!..
– Поосторожнее с этим, Эрпине, – покачал головой Апсэль. – Сам ведь знаешь, чем дальше в море…
– Иногда мне кажется, я взорвусь – и засыплю ими всю страну!..


2 - алле! (фр.). – восклицание; команда артиста в цирке, означающая: «вперёд!», «начинай!», «пошёл!». Подаётся перед началом исполнения трюка.
3 - французское ругательство, буквально означающее «дерьмо».
Конец ознакомительного фрагмента